– Кукурузу помололи? – спросил неожиданно Салах, по-прежнему в упор любуясь отощавшей красавицей.
– Конечно, помололи. Вчера всё было готово, – отвечала Хаза, пытаясь хоть как-то развеять неловкость. – Только как вы ее отвезете – промокнет всё.
– А мы ее вам оставим, – засмеялся Салах, потом вдруг стал серьезным, кашлянул в кулак, глаза его сузились, уперлись в пол. – Не за мукой я приехал в даль такую… Скрывать здесь нечего… Короче говоря, Хаза, разговор у меня к тебе и к твоей дочери есть… Конечно, так у нас не принято, но и худого я ничего в моей просьбе не вижу. Потому что говорю все от чистого сердца и с уважением и почитанием вас.
Такого резкого поворота беседы никто не ожидал. Даже у друга Салаха брови вверх вздернулись. А Салах глубоко вдохнул, выпрямил плечи и, пытаясь придать своему высокому голосу мужскую грубость и басовитость, продолжил:
– Вы не подумайте, что я пренебрегаю традициями и так вольно веду себя, чувствуя вашу ущербность или мое какое-либо превосходство. Абсолютно нет. И я вам сейчас докажу это… Из-за известных обстоятельств и отдаленности проживания Кесирт совсем не бывает на людях, поэтому у меня нет другого выхода, нет времени, и меня жжет нетерпение. – Салах снова сделал паузу и затем вновь на одном дыхании продолжил, глядя прямо в опущенное в смятении лицо любимой: – Хаза знает, кто я и чей я, откуда я. Я знаю вас. Конечно, это неловко при Хазе, но я все равно скажу, и если это позор, – то это мой позор. Не дай Бог мне большего позора… Короче, главное. Кесирт, ты нужна мне! Я прошу тебя, выйди за меня замуж!
Наступила гробовая тишина. Все замерли от неожиданности.
Поток невиданных чувств охватил Кесирт. Лицо, шея и даже маленькие уши покрылись краской, все горело. Ей хотелось сесть и даже лечь. Силы враз покинули ее, сердце усиленно колотилось, готовое вырваться наружу, руки не находили себе места. Она ничего не понимала и ничего не могла сообразить. Ей только хотелось быть с этим молодым человеком, быть всегда, вечно, служить ему, ласкать его, видеть его, и не когда-нибудь, а в эту минуту, сейчас.
Еще мгновение, и она выкинула бы что-нибудь в духе ее поклонника, однако Салах своим нетерпением спас ее.
– Я знаю, что все это для вас неожиданно… На днях я уезжаю учиться на несколько месяцев, летом вернусь и желаю услышать от тебя ответ… Прошу простить за все. Всего доброго.
Больше ни слова не говоря, молодые люди исчезли в водяной мгле весеннего ливня, оставив в маленькой хибаре двух ошарашенных женщин.
– Кесирт, моя милая дочь, – спрашивала шепотом мать, – это сон или явь?
– Не знаю, – так же шепотом отвечала дочь.
Холодный дождь, промочив в нескольких местах земляную прохудившуюся крышу, отбивал неравномерную дробь. В сарае мычала недоенная корова. Промокшие, безучастные ко всему куры, сбившись кучей, дрожа, прятались под дырявым соломенным навесом.
К удивлению Хазы и ее дочери, вся округа, даже деревья, говорили об этой новости. Кесирт замкнулась в себе, не знала, верить или нет своему счастью, долго сидела у родника, вновь и вновь вспоминая неожиданную встречу, и с содроганием сердца мечтала о любви и счастье, поминутно краснея и улыбаясь сама себе.
Хаза, вся помолодевшая, копошилась по хозяйству, разговаривая сама с собой, лаская то корову, то теленка, то вечно голодных кур.
А в начале лета, когда мир стал нестерпимо жарким, даже знойным, когда почернели первые плоды тутовника, Кесирт получила письмо: на красиво пахнущей белоснежной бумаге были выведены заманчивые узоры.
Неграмотные женщины несколько дней сокрушались над неожиданно свалившейся на их голову проблемой. Ведь во всем Дуц-Хоте только Баки-Хаджи да еще два-три человека едва умели читать. Как можно показать чужим людям письмо любимого? И вдруг к Хазе пришло озарение: отгоняя поутру на пастбище корову, она встретила Цанка. Заспанный юноша, развалившись на деревянных поручнях, нехотя погонял тонкой хворостинкой двух ленивых быков, запряженных в телегу.
Забыв про корову, Хаза подбежала к телеге и не здороваясь спросила:
– Цанка, а ты ведь умеешь читать?
– Чего? – удивился Цанка, приподнимаясь.
– Я спрашиваю: ты читать умеешь?
– Конечно, умею. Грамотнее меня в округе нет человека, – глаза Цанка оживились, – а что надо прочитать?
– Ты, когда освободишься, приходи к нам, дело есть.
После сенокоса, несмотря на усталость и жару, снедаемый любопытством, Цанка прибежал к мельнице. Кесирт сидела на маленькой деревянной скамейке в тени плакучей ивы, болтая босыми ногами в холодной родниковой воде.
– Вот где райское место и райская жизнь! – крикнул Цанка, спускаясь к ручью. – Добрый день, Кесирт.
– А, Цанка, марша вогийла*. Как дела? Как ты изменился. Повзрослел, – ответила Кесирт с обычной по отношению к юноше иронией.
Цанка ловко сошел по земляным ступеням к роднику, вымыл в прозрачной воде потные руки и лицо, из пригоршни стал пить воду.
– Хорошая вода, – с удовольствием сказал он, внимательно оглядывая ноги Кесирт. – Я бы искупался, если бы ты исчезла.
– Нечего тебе здесь купаться. В этом месте только я купаюсь, – важно парировала девушка, – а ты купайся там, внизу, со всеми.
– И когда ты купаешься? – шутливо спросил Цанка. – Пришел бы посмотреть на тебя.
*Марша вогийла (чеч.) – приветствие; дословно: приходи свободным.
– Ух ты, бессовестный, – так же шутливо вспылила Кесирт, – я тебе дам подсматривать. Тоже мне вырос – молокосос… Чтобы ты не волновался – я только ночью купаюсь.
– Ладно, не за этим я пришел. Что прочитать надо? – уже с важностью в голосе спросил юноша.
– А болтать не будешь?
– Сама ты болтушка. Не хочешь – не надо. Я ради дела сюда прибежал.
– Подожди здесь, я скоро.
Цанка остался один. Сел на место, где сидела до этого Кесирт, свесил в воду ноги. Прохлада родника незаметной волной прокатилась по телу. Две-три тонкие блестящие форели, играючи перепрыгивая поросшие мхом каменные валуны, понеслись вверх. Покрытые маленькими бордовыми шипами длинные стебли ежевики вольно свисали к ручью, беззаботно болтались в воде, не давая возможности толстому шмелю спокойно насладиться нектаром розовых цветочков. Прямо над головой, в густой листве, звонко пела синица «ци-пи, ци-пи», и недалеко ей вторила другая птичка «ти-ти-тюй» – «ти-ти-тюй».
Скоро появилась Кесирт, с напускным безразличием передала письмо. Цанка деловито раскрыл белый листок, смотрел тупо, затем перевернул.
– Ты что это, – усмехнулась девушка, – знакомые буквы ищешь?
– Не мешай, – серьезно отвечал юноша, – просто почерк плохой.
Разумеется, Цанка ничего не понимал, просто знал некоторые буквы. То, что требовал от него Баки-Хаджи во время обучения, он просто наизусть запоминал и этим отделывался от наказаний дяди.
– Ну, что там написано? – не выдержала Кесирт.
Цанка глубоко вздохнул.
– Ну, короче говоря…
– Не надо короче, – перебила его девушка, – читай слово в слово.
– Пишет, что очень любит, скучает. Скоро вернется. Спрашивает, как дела.
– Так, ладно, – Кесирт выхватила письмо, – ничего ты не знаешь, дурень.
– Сама ты дура, – без обиды ответил Цанка, – тоже мне нашла молодца. Как будто у нас в округе нет достойных ребят… Был бы я чуть старше, не досталась бы ты ему.
– Ты о чем это болтаешь? – усмехнулась Кесирт и, глянув на Цанка, обомлела: широко раскрытые голубые глаза юноши жадно скользнули по ее телу от шеи, по груди, к босым ногам. – Ух ты, бесстыдник, только вылупился, а туда же, – и она стукнула рукой по плечу Цанка, выводя его из оцепенения. – А ну давай проваливай. Да побыстрее.
В ту ночь Цанка не мог заснуть. Странные мысли и чувства овладели им. Это было впервые. Он мог думать только о Кесирт, о ее красоте, о ее теле, он хотел видеть ее, быть рядом с ней.
А на следующую ночь он полз среди колючих кустарников в кромешной тьме с противоположной стороны к месту, где должна была купаться Кесирт.
Злые собаки Хазы, почуяв человека, бросились через родник и с диким лаем устремились в кустарник. Узнав Цанка, заскулили, весело замахали хвостами. На лай собак с керосинкой в руках вышла во двор старуха, что-то крикнула, постояла и вернулась в хату.
Молодая крапива обожгла все руки и ноги Цанка, кусты шиповника и заросли ежевики царапали одежду, лицо. Он выбрал удобное место, сел, огляделся. В спину дул прохладный, порывистый ветер. Луна то скрывалась, то ненадолго появлялась из-за туч. Где-то далеко внизу, на равнине, сверкали молнии. О чем-то таинственно под порывами ветра щебетала молодая листва. На дне ущелья, в разливе Вашандарой, давали брачный концерт лягушки. Из далекого букового леса с колдовским очарованием доносился крик филина.
То ли от страха, то ли от прохлады, то ли еще от чего, но Цанка дрожал, постоянно оглядывался по сторонам. Почему-то ему казалось, что за ним тоже следят.
